Говоря о политике, мы то и дело с уверенностью выдвигаем категорические императивы: нам предельно ясно, каким должно быть государство, должно ли оно вообще быть и как к нему должны относиться люди. И коль скоро у нас есть ответы на такие сложные вопросы, то мы без каких-либо затруднений ответим и на самый пустяковый: а что такое государство?

Самым распространённым ответом, пожалуй, будет набившее оскомину определение: «Государство — это аппарат насилия и принуждения». «...В руках правящего класса!» — хором добавят марксисты. Формула довольно сомнительная, но, тем не менее, для многих она лежит в основе понимания общественных отношений. Разумеется, всё несколько сложнее, и чтобы развернуть мысль, для начала я приведу простой пример.

Поселение где-то в глуши, не имеющее средств коммуникации с внешним миром, берёт под контроль хорошо организованная группа вооружённых людей. Поселенцы, не способные сопротивляться захватчикам, вынуждены подчиняться их требованиям и принимать установленный ими порядок, таким образом оказываясь в роли заложников. В поселении устанавливается власть, основанная на страхе, но захватчики вынуждены пристально следить за поселенцами, не позволяя им самоорганизоваться. Риск бунта сохраняется, и неосторожность со стороны оккупантов может дорого им обойтись.

Можем ли мы назвать установившийся режим государством? На мой взгляд — нет. Захватчики обладают монополией на насилие и принуждение, которую в определенных кругах — и «правых», и «левых» — принято считать определяющим свойством государства. Но в то же время власть захватчиков не является легитимной — между ними и поселенцами нет консенсуса, они находятся в состоянии войны. Если мы рассматриваем государство как общественный порядок, а войну — как хаос, то нам придётся признать, что власть, основанная на страхе, несовместима с государством.

В первую очередь нам следует определиться, с каким конкретно государством мы имеем дело. С вашего позволения, я не буду пользоваться марксистским формационным подходом и скажу лишь, что государства в разные времена и в разных местах отличались друг от друга радикально.

Но мы можем с уверенностью говорить о том, что генеалогия современного европейского государства восходит к Просвещению, а Просвещение связано не только с гуманизмом и провозглашением прав и свобод каждого индивида, но и с национализмом и прочими коллективистскими идеями современности. Расцвет этих идей в сочетании со стремительным развитием науки и технологии привел к появлению в XX веке режимов, которые мы часто называем тоталитарными государствами.

Все эти режимы, все без исключения, опирались на идеи радикального коллективизма, преобладания общего (народа, нации, класса, самого государства) над частным (индивидом и его личными интересами). И все эти режимы проводили политику массовых убийств, чаще всего — собственных граждан. Почти все эти государства исчезли, но идеи, питавшие их, сильны по сей день.

Чтобы чувствовать себя в безопасности внутри сообщества, человек вынужден корректировать свое поведение, подавать окружающим сигналы, подтверждающие лояльность сообществу: от банальной вежливости и соблюдения обычаев — вроде обычая уступать места пожилым в метро — до использования приемлемой риторики, будь то перемывание костей проворовавшимся чиновникам, презрительное и брезгливое отношение к меньшинствам или критика практик других сообществ.

И здесь следует отметить, что эту приемлемую риторику, как и общественный дискурс в целом, через подконтрольные СМИ и публичную деятельность формирует государство. Государство всегда ведёт своё повествование, скрытыми или явными способами, и через это повествование правительство всегда стремится оправдать как своё существование, так и расширение своих полномочий.

Угроза экологической катастрофы, угроза военной интервенции, угроза массовых заболеваний, преступность, бездуховность, наркомания и, что пугает людей больше прочего, угроза подмены «традиционных» ценностей «нетрадиционными» — т.е. изменения привычной для нас системы знаков, через которые мы выражаем лояльность сообществу.

Формируя повестку, создавая мифы и манипулируя нашими чаяниями и страхами, государство претендует на олицетворение общества и на его защиту от всех угроз (как реальных, так и вымышленных), тем самым делая себя незаменимым в глазах граждан. И тогда необходимость выражать лояльность сообществу становится необходимостью выражать лояльность государству.

Государство стремится взять на себя роль связующего звена между людьми, фундамента, без которого общество распадется. Обеспечивая условия для своей необходимости или просто убеждая нас в ней, оно легитимизирует себя: для одних оно становится «меньшим злом», для других — «Богом, идущим по Земле», для третьих — «волей народа», для четвёртых — чем-то, что приходится просто принять, чтобы не потерять социальные связи.

Государство — это не просто власть сильного над слабым. Государство — это совокупность ритуалов, дискурсивных и недискурсивных практик, это комплекс социальных институтов. Государства как физического явления не существует, оно существует только в головах. И этот феномен необходимо рассматривать не как нечто инородное, навязанное извне, а как верхушку айсберга, который мы называем обществом. А о вопросы устройства этого самого общества величайшие умы ломали зубы по меньшей мере с античных времен.

Жан-Франсуа Лиотар утверждал, что состояние постмодерна характеризуется подозрительностью, недоверием к метанарративам. И люди, которые читают подобную литературу, легко могут обнаружить в себе это недоверие, подхватывая метанарратив о состоянии постмодерна. Потому принято считать, что мы живём в мире индивидуализма, что, по моему мнению, столь же далеко от правды, сколь и миф о том, что мы живём в мире свободного рынка.

Исполненные постмодернистского недоверия, люди то и дело говорят о богоизбранных народах, о классовой борьбе, о библейских пророчествах, о плоской Земле и лживых учёных. И с таким же тотальным, всепоглощающим недоверием они говорят о государстве, как о необходимой силе, как о Левиафане — меньшем зле, уберегающем нас от хаоса. На фундаментальном уровне, на уровне языка, даже в этом тексте государство проявляет себя как субъект, как самостоятельная сила, как нечто, обладающее собственной волей.

Это глубоко укоренившийся магистральный миф, из которого ветвями расходятся многочисленные нарративы, включая те, что отрицают необходимость государственной машины. Всякий раз, когда мы говорим о людях и их сосуществовании, мы думаем о государстве.

Общество всегда было и остаётся насквозь пронизанным мифами, ведь мифы — это социальный клей, маркеры, позволяющие нам отличать «своих» от «чужих». Нас объединяют ритуалы, и чем больше мы ассоциируем себя со «своими» — тем строже мы относимся к соблюдению ритуалов, тем больший гнев мы испытываем, когда кто-либо не встраивается в наш дискурс, тем агрессивнее мы к «чужим».

Стремясь убежать от одиночества и стать частью чего-то большего, чем мы сами, мы рискуем низвести себя до незначительной детали механизма, который вслед за нами станет таким же незначительным. Ведь сумма нулей равна нулю.

Если на минуту остановиться и задуматься, то окажется, что «свои» — это лишь плод нашего воображения. Если снять с окружающих ярлыки и поговорить о чем-то кроме бытовой ерунды, то мы можем обнаружить, что «свои» не такие уж и свои, а «чужие» не такие уж и чужие. Но нам важно чувствовать себя частью племени, и для этого нам нужно соблюдать ритуалы и подавать «правильные» сигналы. Наша тюрьма — это не оруэлловское Министерство Любви, наша тюрьма — это наше мышление.

Именно поэтому единственный путь борьбы с жесткой социальной иерархией, с массовым насилием и подавлением человеческой воли — это интеллектуальная самодисциплина каждого отдельного человека, осознанный индивидуализм, здоровый скепсис по отношению к социальным ритуалам.

Стремясь к свободе, мы вовсе не должны становиться нигилистами и отрицать любой социальный порядок; но мы должны анализировать своё поведение в обществе и избавляться от автоматизма, выходить из паноптикума, который сами для себя возвели.